Епископ Каракасский и Южноамериканский Иоанн: «Мы всегда смотрели в сторону Родины, надеясь однажды вернуться»

– Ваши родители покинули Латвию в 1944 году. С чем это было связано? 

 – С советской оккупацией. Некоторые обижаются, когда я называю вход войск СССР на территорию Латвии во время Второй мировой оккупацией. Но надо понимать, что во время войны Латвия потеряла более 1/3 населения, может быть, даже до 40%. Более 10% жителей были просто уничтожены, причем как нацистами, так и советскими властями, более 10% депортированы советским правительством, и более 10% стали беженцами. Мои родители как раз из этого числа. И это в 1944 году. А пришли советы в 1940-м, и люди уже знали, что это такое. Когда повторно пришла Красная армия, никто из местных особо не хотел этого.  

Когда я говорю эти слова, они вызывают негодование у собеседников и меня обвиняют в том, что я что-то говорю против русских…Нет. Не против русских, против советских. Русские Латвии пострадали в то нелегкое время также, как и латыши. 

Почему уехали мои родители? Они просто потеряли все. Отец матери, мой дедушка, скончался к тому времени. С папой другая история. Когда советские пришли в первый раз, мой папа служил в латвийской армии и вынужден был стать красноармейцем. А когда ушли советские, а отец остался в Латвии – он попал в статус дезертира. Оставаться для моей семьи в Латвии было опасно, поэтому в 1944 году пришлось покинуть страну. 

– Вы родились в семье православных латышей. Сохранилась ли в семье память о том, как Ваши предки приняли православие? 

– В XIX столетии существовало народное движение в Латвии и Эстонии, тяготевшее к Православию. Архиереем в прибалтийских землях в то время был владыка Иринарх с кафедрой в Риге. Он и принимал местных жителей в православную веру. Правда, нравилось это не всем: местные немецкие бароны через свои контакты в Санкт-Петербурге активно мешали этому процессу. Они добились того, чтобы Иринарха устранили с Рижской кафедры! Жители Латвии, принимавшие Православие, страдали от немецких баронов, даже попадали за это в тюрьму. Но люди все равно крестились в Православную веру, и одним из деятелей н этом поприще был и владыка Филарет Черниговский, в наши дни уже прославленный в лике святых. И мои предки также участвовали в этом движении и приняли Православие. 

Мой дедушка, например, хотел учиться в семинарии. Но он был уже не подходил по возрасту, что препятствовало в то время возможности учиться в духовном заведении. Но местный священник из снисхождения сделал моему деду удовлетворяющее семинарию свидетельство о рождении. И дед поступил, и успешно учился. А узнали о подлоге уже во время учебы. Деда хотели отчислить, но благодаря коллективной петиции от друзей и знакомых моего предка самому государю, удалось продолжить учебу. Император помиловал деда. Священника, правда, оказавшему моему дедушке услугу, на два месяца сослали в монастырь. 

Мои предки до принятия Православия были лютеранами. Но вот насколько они были убежденными лютеранами – вопрос открытый. Люди искали чего-то глубже. Лютеранство не удовлетворяло их духовные нужды, поэтому они и выбрали для себя Православие. 

– Вы выросли в Австралии. Хорошо сохранилось в памяти то, как протекало Ваше детство? Ваша семья жила среди русскоязычного населения? 

– Нельзя сказать буквально, что мы росли в прямом смысле в каком-то русскоязычном анклаве в Австралии. Это был временный лагерь в горах, в местечке Айленд Бенд, где строилcя знаменитый гидрокомплекс Сноуи (система водохранилищ и гидроэлектростанций в Австралии, расположен в горах Сноуи). Ныне он не существует. Основателем был гениальный инженер, ценивший беженцев. Он понимал, что среди беженцев очень много образованных людей, которых Австралия почему-то не ценила. А этот инженер, наоборот, искал самородков среди приезжих и грамотно использовал их потенциал. И беженцы, задействованные в работах на гидрокомплексе, были людьми совершенно разных национальностей. Да, среди них были русские, но не так уж много. 

Храма у нас в городе, конечно же, не было. Это был рабочий лагерь для строителей дамб и их семей. Мы ездили за 100 километров от дома в Куму по субботам в ближайшее место, где был community hall, общественный зал, который верующим выделили для совершения богослужений. Родители занимались покупками, а бабушка водила меня на службу. В итоге мы переселились со временем в этот город. Помню, что священники приезжали два раза в месяц и совершали у нас службы. Раз в месяц русский батюшка, раз в месяц – серб. Состав верующих также был неоднородным: были русские, украинцы, сербы. Мы – латыши. 

Я тогда мало что понимал в богослужении. Дома родители говорили по-латышски, русского языка я еще не знал. Русский я освоил только в семинарии, гораздо позже.  

– Получается, что вы росли и среди эмигрантов из стран бывшей Российской Империи, из Советского Союза. Можете описать то, как строились взаимоотношения между соотечественниками тогда и сравнить их с тем, что видите среди русских общин сегодня? Что особенного бросается в глаза, контрастирует? 

– В детстве и юности, как я уже сказал, русского языка я не знал, а потому жил некоторыми идеалами. Поэтому сравнить трудно. Родился я в эмиграции Австралии, служил в Америке и в Европе, но то, что я вижу, например, в Южной Америке… Понимать стараюсь, но не могу. Кажется, здесь люди больше занимаются политикой. Если читать эпиграфику владыки Афанасия и другие источники, здесь всегда мучили своих архиереев. Сейчас в Латинской Америки раскол среди приходов Русской Церкви Зарубежом. И, слава Богу, все злые, ядовитые люди ушли в раскол. Поэтому меня не так мучают с внецерковными вопросами, как мучили моих предшественников. Здесь какой-то другой дух. И другие времена, другое поколение. 

Но как сейчас обстоит духовная жизнь в Австралии – я не могу сказать. Тяжело сравнивать Южную Америку XXI столетия с Австралией середины XX века.  

– Как сегодня относятся к России жители Латинской Америки? Знакомы ли они с историей и культурой нашей страны? 

– Люди тут достаточно изолированы в этом отношении. Они мало понимают, что происходит за пределами континента. «Мы далеко от всего и живем в своем мире» – примерно так мыслят жители стран Южной Америки. Они открыты к диалогу с людьми, всегда радушно принимают иностранцев, беженцев, переселенцев. Но вряд ли их интересует то, что происходит в России, например. 

Но в Аргентине, например, есть особенность языка. Русских по-испански называют «ruso». А в Аргентине, если говорят «ruso», то имеют ввиду еврея из России! Потому первыми эмигрантами из России были евреи, бежавшими от погромов в конце XIX – начале XX столетия. Поэтому здесь всегда нужно все уточнять. Даже если сказать, что я – ruso ortodoxo, православный русский, аргентинцы могут подумать, что перед ними ортодоксальный еврей, потомок переселенцев из Российской Империи. Поэтому, чтобы правильно обозначить свою идентичность, нужно обязательно сказать, что ты христианин,  cristiano ortodoxo ruso.  

– Насколько хорошо осведомлены потомки русских эмигрантов в Латинской Америке о том, что происходит в России? Многие ли из них сохранили традиции предков? Многие ли из них говорят на русском языке? На каком языке вы чаще общаетесь с прихожанами? 

– Есть те, кто интересуется. Это, как правило, люди, сохранившие веру и связь с Церковью. Раскольники Агафангела, насколько я понимаю, также имеют связь с Россией. Они завязывают деловые связи с исторической Родиной, посылают своих детей учиться в русские школы при посольстве России, но признавать Русскую Православную Церковь при этом не хотят. 

Опять же, русские традиции сохраняются в семьях тех эмигрантов, в основном, кто имеет связь с Православной Церковью, то есть посещает богослужения и как-то держится за веру по жизни. Например, отец старосты нашего кафедрального собора в Буэнос-Айресе – один из выпускников Русского кадетского корпуса в Сербии, Игорь Николаевич Андрушкевич. Это известный историк, мыслитель, писатель. Он действительно сохраняет традиции, преемственность. Есть, конечно, и другие люди. Сын Андрушкевича Андрей, наш староста, – церковный активист. Кстати, его мама – аргентинка. Но эта женщина, аргентинка, стала православной, и тоже научилась говорить по-русски. 

Интересно, что все зависит от подхода. Объяснить это можно примерно так: те русские, кто бережно относиться к русскому языку, говорят довольно хорошо. Я все время подчеркиваю, что я латыш. Делаю это для того, чтобы не думали, будто русские говорят как я, с акцентом. Я говорю по-русски, словно иностранец, но усвоил язык, находясь в среде эмигрантов. Нет! Русские люди моего поколения говорят на родном языке чисто. Надо сделать очередную оговорку: если разговаривают и бережно относятся к языку, то говорят чисто. А вот те эмигранты из России, что приехали позже, в позднесоветский период, например, уже приобретают местный акцент, употребляют испанские слова. 

Детей у нас на приходах мало. Между собой они разговаривают по-испански, но со мной разговаривают по-русски. На проповедях я, конечно, говорю на русском языке. И всем приходится меня слушать, ведь мой испанский не очень хорош.  

– Сколько человек в Латинской Америке исповедуют православие? Сколько приходов вы окормляете? 

– Не много. Крошечное меньшинство. Самая крупная юрисдикция здесь представлена Антиохийским Патриархатом. Сирийцы, ливанцы, палестинцы составляют их основу. У них в Южной Америки четыре епархии, у нас всего одна. И приходы в Южноамериканской епархии я могу разделить на живые и полуживые. Вся моя епархия – это всего лишь 13 приходов на всю Южную Америку.  

Мы здесь малочисленны еще и потому, что во время примирения Зарубежной Церкви с Московским Патриархатом большинство приходов в Латинской Америке ушли в раскол. Единственное место в мире, где раскол Агафангела имеет такие масштабы, находится в у нас, в Южной Америке. Причин этой трагедии я до сих пор не могу понять. Мне кажется, что здесь какой-то особенный дух, причем не только среди русскоязычных эмигрантов, а вообще среди населения. Здесь царит идея о том, что Латинская Америка выступает таким забытым всем миром местом, которое никому не нужно. Что ж, рассуждают местные, значит и нам никто не нужен. Такой здесь менталитет. Параллельные ситуации, кстати, можно наблюдать и в среде православных сербов, и католиков. У них здесь тоже имеются раскольнические течения.  

– Ведете ли вы миссионерскую деятельность? В Латинской Америке лидирующие позиции занимает католическая церковь. Не возникают ли из-за этого проблемы? 

– Не особенно ведем. Стараюсь просто сохранить то, что есть и воссоздать то, что развалилось. А миссионерствовать мы уже не в состоянии. 

Католиков в наших краях большинство среди населении. Но те католики, с которыми мы общаемся, относятся к нам очень благожелательно. Однако, есть и такие люди, которым абсолютно непонятно, что же такое Православие. Даже католические священники, не сталкивавшиеся с православными по жизни, не очень в курсе, кто мы такие, чем живем и как верим. Но в целом, отношение благожелательное. Например, нынешний папа римский Франциск, в бытность архиепископом в Буэнос-Айресе, очень хорошо относился к православным. 

– Вам вверены приходы всей Латинской Америки. Но Вы также окормляете приходы единоверцев (старообрядцы, находящиеся в единстве с Русской Православной Церковью). Как произошло Ваше знакомство со старообрядцами? 

– Настоящее знакомство произошло в США, когда эрийские поморцы (представители одного из беспоповских старообрядческих согласий – прим. авт.) в 1983 году присоединились к Зарубежной Церкви. Они приезжали в Джорданвилль, я помогал им с переводами богослужебных книг с церковнославянского на английский. Меня всегда считали любителем церковного устава. А таковые люди в Церкви, как правило, всегда сочувствуют старообрядцам. В общем, из этих двух факторов у меня как-то и сложилось с ними общение именно в тот момент. 

Позже, когда развалился Советский Союз, я служил в Иерусалиме. Барьеров уже не было, и я каждый год ездил в Латвию. Там я тоже общался со старообрядцами, помогал, как мог, устроил им паломничество на Святую Землю. А в Православной Церкви Латвии меня по разным причинам не особенно жаловали. Поэтому приезжая на историческую Родину, я всегда останавливался у старообрядцев, которые были мне рады. У нас был с ними общий дух и общий язык. 

Еще я дружил с покойным епископом Даниилом (Александровым). Он при жизни окормлял единоверцев в РПЦЗ. Наше общение как-то гармонично складывалось. И когда болел владыка Даниил, я был его помощником. Ну, а когда он скончался, меня назначили духовно окормлять единоверцев.   

– Сильно ли обособлены старообрядческие общины – я имею ввиду всех старообрядцев, проживающих за рубежом, – от русских диаспор? 

– В Южной Америке довольно много старообрядцев проживает в Боливии и в Бразилии. Живут они в Аргентине и Уругвае, но здесь их гораздо меньше. Принадлежат они к часовенному согласию. На континент прибыли из Китая, а до этого их общины проживали в России, на Алтае и в Забайкалье. И в Южной Америке они поселились подальше от цивилизации. Они хотят сохранить свою самобытность. Считаю, что эту позицию нужно уважать, поэтому я к ним не лезу. Даже если бы и захотел – к ним очень трудно попасть! В общем, старообрядцы в Южной Америке живут замкнуто и вдалеке от всех. А вот в Австралии все наоборот. Старообрядцы живут среди других представителей русской диаспоры. Возможно, причина в том, что они принадлежат к поповскому согласию. У них много смешанных с православными браков. Отношения совсем другие. 

В Соединенных Штатах, в штате Орегон, кстати, тоже живут старообрядцы часовенного согласия. Они приехали из Бразилии в 60-х годах. Поселились в деревне и живут довольно замкнуто. Но, например, наши старообрядцы – присоединившаяся к Русской Церкви община поморцев из Эри, – сохраняет свои традиции, держит культуру наонного знаменного пения, при этом живут в полной открытости для всех приходящих. 

– За рубежом проживает немало русских людей. Они – представители совершено разных волн эмиграции. Можете ли Вы сказать, что в зарубежье эти люди чем-то объединены? 

– Соотечественники при Церкви – вполне объединены. А про людей нецерковных скорее можно сказать, что они разобщены. И каждая из волн эмиграции абсолютно разная. Первая волна эмигрантов была после революции в России. В основном это были белогвардейцы, люди церковные. Вторая волна случилась после Второй мировой войны. Беженцы, военнопленные. Немцы, например, забрали с собой многих рабочих, буквально, рабами для себя. И первая волна не особенно принимала вторую. Но у них был один общий признак: и те, и другие уехали из своих стран в Аргентину невольно. 

Моя семья – это семья беженцев. Трудно оценить, к какой из волн эмиграции мы относились. Но нас отличало то, что мы всегда смотрели в сторону Родины, надеясь однажды вернуться. Старались сохранить свои традиции. Третья эмиграция произошла в советский период. Тогда уехать из СССР могли только евреи. Этой возможностью пользовались все, кто мог отыскать у себя еврейские корни. Среди них были и православные. Но эмигранты той волны обладали совсем другой психологией. 

Четвертая волна эмиграции произошла в постсоветский период. Но это были совершенно другие люди. Они добровольно уехали из России. И они не смотрят обратно. Им не нужна Россия. Неудивительно, что они небрежно относятся к русскому языку, а их дети этого языка уже могут не знать и не понимать. 

Война не пощадила никого. Верующие люди, оказавшиеся в Южной Америки, стали строить церковную жизнь, как могли, на новом для себя месте. Те люди, что приезжают сегодня… им не нужна церковная жизнь. Храмов они не строят. У них другая психология.  

– Как сегодня живет русская диаспора в Латинской Америке? С какими сложностями сталкивается? Есть ли какие-то положительные примеры самоорганизации? 

– Существуют русские клубы. Они открываются по инициативе российского правительства. Есть организации соотечественников, русские дома. Мы занимаемся только верующими, которые приходят к нам в храмы. Считаю, что заниматься соотечественниками – не наша область. Возможно, такая позиция у нас связана и с отсутствием сил для выполнения подобных задач. В прошлом Русская Церковь в эмиграции занималась организацией русских школ вместо того, чтобы заниматься катехизацией. Это все прекрасно, но это не церковное дело. Языком, культурой, идентичностью должна заниматься не Церковь. Мы должны заниматься Евангелием. 

– Что, на Ваш взгляд, русские люди привнесли в культуру стран Южной Америки за последнее столетие? 

– Честно говоря, мы здесь настолько малочисленны, что не можем влиять на общество. Были, конечно, среди эмигрантов люди, ставшие известными. Но чтобы было русское влияние на общество, культуру Латинской Америки… Я бы не сказал. 

– В рассказе Вы упомянули старосту собора в Буэнос-Айресе – потомка белоэмигрантов. Кого еще из носителей духа дореволюционной России Вы застали, будучи архиереем на кафедре в Буэнос-Айресе? Расскажите о таких людях за время Вашей жизни вообще? Что особенно запомнилось и чему нам стоило бы у них поучиться? 

– Главная их заслуга в том, что они сохранили веру. Есть среди них и те, кто сохранил свою русскость. Сильные традиции дают свои плоды. Смотрите, в семье Андрушкевича жена, аргентинка, приняла Православие. Есть среди потомков эмигрантов те, кто сохранил веру. А есть те, для которых Православие это просто идентичность. Они ведь русские, значит, православные, так они рассуждают. Но вера не имеет для них особого значения. 

Я бы привел в пример всех своих прихожан, потомков эмигрантов. Они сохранили веру, несмотря на все трудности. Их за это можно только уважать. 

– Какие действия предпринимает Русская Православная Церковь за рубежом для консолидации соотечественников из России и потомков эмигрантов? 

– Мы занимаемся церковной жизнью. И есть определенное число людей, которые к нам приходят. С внебогослужебной жизнью сложно. Буэнос-Айрес, например, громадный город, больше Москвы. Все живут далеко от храма. Добираться непросто. После службы мы собираемся, разговариваем. Каких-то специальных программ на этот счет не существует. 

Вопросы задавал Владимир Басенков